Фра:. Ураниэль Альдебаран 33º, 90º, 97º, 98° SIIEM, 99º Hon WAEO, K:.O:.A:.
Мераб Константинович Мамардашвили, философ, чья мысль подобна неукротимому потоку, вырывающемуся из оков догм, систем и эпох, оставил после себя наследие, которое не поддаётся классификации, но проникает в самые глубины человеческого бытия, заставляя сознание трепетать от напряжения и свободы. Родившийся 15 сентября 1930 года в Гори, Грузия, в тени сталинского режима, он стал одним из тех редких голосов, что звучали в советской реальности как вызов, как проблеск истины в мире идеологической тьмы. Его труды — «Лекции по античной философии» (1985), «Картезианские размышления» (1993), «Кантовские вариации» (1991), «Как я понимаю философию» (1990), а также многочисленные эссе, записи лекций и бесед, собранные посмертно его учениками, — не укладываются в привычные рамки академической философии. Это не хронология идей, не энциклопедия мысли, а её живая драматургия, где сознание становится сценой, на которой разыгрывается борьба за осмысление, за свободу, за саму возможность быть человеком. Его философия, сотканная из феноменологических нитей Гуссерля, экзистенциальных порывов Сартра, диалектических отблесков Гегеля и диалогов с классиками — от досократиков до Достоевского, — представляет собой уникальное пространство, где бытие и мысль неразделимы, где каждый акт сознания — это усилие, требующее мужества, одиночества и ответственности. Мамардашвили не был связан с масонством, но его акцент на внутреннем пробуждении, освобождении от иллюзий и этическом измерении жизни перекликается с универсальными стремлениями к свету, гармонии и истине, делая его труды значимыми для любого, кто ищет смысл за пределами догматов. В условиях советского застоя, где мысль была подчинена идеологии, а человек — системе, он предлагал философию как акт сопротивления, как усилие, способное вырвать индивида из автоматизма и вернуть его к подлинности. Его работы — это не тексты в привычном смысле, а приглашение к мышлению, где каждая идея становится зеркалом, в котором отражается не только прошлое, но и настоящее, требующее от читателя не просто понимания, а соучастия в этом бесконечном процессе.
Жизнь Мамардашвили — это свидетельство того, как философия становится не просто профессией, а способом существования. Выросший в семье военного, в атмосфере дисциплины и страха сталинской эпохи, он с юности ощущал давление внешнего мира, но его внутренний бунт привёл к выбору философии как пути к освобождению. Поступив в 1949 году на философский факультет МГУ, он оказался в среде, где марксистско-ленинская ортодоксия подавляла любое отклонение, но уже тогда проявил независимость, выбрав для диссертации тему арабской философии — область, далёкую от официального канона. Окончив университет в 1954 году, он защитил кандидатскую диссертацию, посвящённую Аль-Фараби, что свидетельствовало о его интересе к диалогу культур и истории мысли за пределами евроцентризма. Работая в Институте философии АН СССР и журнале «Вопросы философии», он быстро стал заметной фигурой, но его отказ следовать догмам привёл к конфликту с властями. В 1968 году, после подавления Пражской весны, он покинул Москву, уехав в Тбилиси, где стал профессором Тбилисского университета и сотрудником Института философии АН Грузии. Здесь его лекции превратились в культурное явление: без заранее подготовленных текстов, с импровизацией, он говорил так, словно мысль рождалась прямо на глазах, погружая аудиторию в процесс, где философия становилась живым актом. Его поездки в Европу в 1970-х годах, встречи с Хайдеггером в Фрайбурге, Гадамером в Гейдельберге, Рикёром и Мерло-Понти во Франции обогатили его кругозор, но он не стал эпигоном западной мысли, перерабатывая её через призму советского опыта и грузинского культурного контекста. Его смерть 25 ноября 1990 года в аэропорту Москвы, от сердечного приступа в момент возвращения из очередной поездки, оборвала этот поток, но ученики — Юрий Сенокосов, Александр Пятигорский, Владимир Зинченко — сохранили его голос, собрав записи в книги. Мамардашвили видел философию как «усилие сознания», как работу, которая не даёт покоя, требуя от человека полного присутствия в каждом мгновении. Его методология — это синтез феноменологической редукции, экзистенциальной тревоги и исторического осмысления, где каждая идея — не застывшая формула, а движение, раскрывающее бытие через напряжение мысли.
«Лекции по античной философии» — это не учебник, а путешествие к истокам мысли, где Мамардашвили ищет момент её пробуждения. Он начинает с досократиков, чьи фрагменты он читает как первые вспышки разума. Фалес Милетский для него — это шаг к рациональности, объяснение мира через воду как начало, но он подчёркивает его наивность, ещё связанную с мифом; «всё из воды» — это не просто физика, а попытка мысли выйти за пределы мифа, но без полного разрыва. Анаксимандр привлекает идеей «беспредельного» (ἄπειρον), которое он интерпретирует как первое осознание бесконечности, но он видит в нём переходную фигуру, где мысль колеблется между поэзией и философией; «беспредельное» для него — это не субстанция, а напряжение, требующее осмысления. Гераклит становится центральным: его «всё течёт» и «логос» он трактует не как физические принципы, а как состояние сознания, требующее усилия для постижения изменчивости; «Никто не войдёт дважды в одну и ту же реку» — это не только о мире, но и о мысли, которая должна удерживать текучесть бытия. Он расходится с Гераклитом, утверждая, что логос — это не космическая гармония, а внутренний акт человека, его способность «схватить» бытие в движении; «Логос есть то, что делает человека человеком», — говорит он в лекциях, подчёркивая активность сознания. Парменид, с его утверждением о бытии как едином и неизменном, вызывает уважение за строгость логики: «Бытие есть, небытия нет» — это для Мамардашвили момент рождения онтологии, но он критикует его за отрицание становления, видя в этом утрату динамики; «Бытие — это не покой, а напряжённость», — настаивает он, предлагая своё видение, где мысль и изменение неразделимы. Пифагор вдохновляет его гармонией чисел, которую он трактует как попытку осмыслить порядок: «Число — это не мистика, а структура мысли», — говорит он, но отвергает пифагорейский мистицизм, считая его уходом от конкретности опыта. Сократ, известный через Платона, интересен ему как фигура диалога: «Сократ — это усилие спрашивать», — отмечает он, подчёркивая его иронию как провокацию мысли, а не как мораль; он видит в нём не учителя истины, а того, кто заставляет думать, но не даёт готовых ответов. Платон занимает особое место: его «Пир» он читает как драму любви и трансценденции — «Любовь — это усилие выйти за пределы себя», — говорит он, ценя открытие мира идей, но критикует за отрыв от реальности; «Истина не в идеях, а в акте их постижения», — настаивает он, интерпретируя платоновский эрос как напряжение между бытием и небытием, но не принимая его иерархичность. Аристотель привлекает его категориями и логикой формы: «Форма — это усилие удержать бытие», — говорит он о «Метафизике», но упрекает его за систематизацию, которая замораживает живую текучесть; «Аристотель дал нам порядок, но потерял движение», — замечает он, видя в нём начало, а не конец мысли. Софисты, такие как Протагор с его «человек — мера всех вещей», интересны как предшественники релятивизма: «Они открыли субъекта, но утратили усилие», — говорит он, видя в их подходе риск растворения истины. Стоики — Зенон Китийский, Сенека, Эпиктет — вдохновляют его этикой самообладания: «Свобода — это не внешнее, а внутреннее», — цитирует он их идеи, но считает их слишком пассивными, предлагая вместо этого активное осмысление; «Стоицизм — это полпути к усилию», — добавляет он. Эпикур привлекает его свободой от страха: «Не бояться — это начало мысли», — говорит он, но настаивает, что свобода — это не покой, а напряжение. В этих лекциях он раскрывает античность как момент, когда философия рождается как удивление и усилие, как первый свет разума, который не гаснет, а требует непрерывной работы, делая её не историей в привычном смысле, а опытом, живущим в каждом, кто к ней прикасается; «Философия начинается там, где человек впервые спрашивает: что есть я?» — утверждает он, подчёркивая её вечную актуальность.
«Картезианские размышления» — это глубокий диалог с Рене Декартом, где Мамардашвили переосмысливает картезианское «cogito ergo sum» как начало философии сознания. Он восхищается декартовским сомнением как радикальным актом освобождения от предрассудков: «Сомнение — это усилие, которое вырывает нас из сна», — говорит он, видя в нём первый шаг к пробуждению; но он критикует Декарта за механистический дуализм тела и души, утверждая, что сознание не отделимо от мира — оно всегда «в мире», как позже скажет Хайдеггер. Его концепция «усилия мысли» здесь обретает чёткие очертания: «Мыслю — значит напрягаюсь, чтобы быть», — утверждает он, подчёркивая, что мышление — это не пассивное созерцание, а активный процесс, требующий мужества, одиночества и ответственности; он расходится с Декартом, избегая метафизики субстанций и сосредотачиваясь на феноменологическом опыте, где бытие открывается в акте сознания, а не в абстрактной ясности: «Cogito — это не точка, а движение», — уточняет он. Он видит в декартовском методе не только логику, но и этику: «Думать — это долг перед самим собой», — говорит он, представляя усилие как обязательство быть в настоящем. Его анализ Декарта — это не повторение, а трансформация: «Cogito — это не уверенность, а риск», — настаивает он, дополняя Декарта идеей телесности; «Сознание — это не бестелесный дух, а воплощённое усилие», — добавляет он, сближаясь с Мерло-Понти, но отличая себя конкретностью опыта, укоренённого в историческом измерении. Он приводит пример: «Когда я сомневаюсь, я не вне мира, а в нём — с его тяжестью, временем, телом», — что делает его подход живым и земным, а не абстрактным.
«Кантовские вариации» — это ещё более глубокое погружение в философию Иммануила Канта, где Мамардашвили видит в «Критике чистого разума» революцию, переворачивающую отношение человека к реальности. Он ценит кантовскую идею разума как законодателя: «Разум не находит мир, а творит его», — говорит он, подчёркивая активность субъекта; категорический императив для него — это не просто мораль, а этика свободы: «Делай так, чтобы твоя свобода была усилием», — интерпретирует он Канта. Но он расходится с ним в трактовке времени и пространства: «Время — это не форма, а напряжённость бытия», — утверждает он, видя их не как априорные условия, а как условия существования, раскрывающиеся в акте мысли; «Пространство — это не рамка, а место, где я есть», — добавляет он, делая их живыми, а не абстрактными. Он переосмысливает кантовскую трансцендентальность: «Трансцендентное — это не за пределами, а в усилии соединить явление и сущность», — говорит он, превращая её в конкретный опыт сознания. Кант для него — это не только теоретик познания, но и практик свободы: «Свобода — это работа, а не дар», — подчёркивает он, видя в кантовской философии требование жить мыслью. Он анализирует «Критику способности суждения»: «Красота — это напряжение между мной и миром», — говорит он, дополняя Канта идеей эстетического как усилия, а не гармонии; «Прекрасное — это не покой, а встреча», — уточняет он. Его вариации — это не комментарий, а творческое продолжение: «Кант дал нам закон, но не показал, как его жить», — замечает он, превращая Канта в собеседника в бесконечном поиске истины.
«Как я понимаю философию» — это манифест, где Мамардашвили раскрывает своё видение философии как «сознания вслух»: «Философия — это когда мысль говорит сама с собой», — утверждает он, подчёркивая её как акт, не терпящий автоматизма, лени или внешнего давления. Здесь он диалогизирует с Карлом Марксом: «История — это не машина, а поле усилий», — говорит он, уважая марксов анализ условий, но критикуя его за редукцию человека к экономике; «Свобода — это не следствие, а начало», — настаивает он, отвергая детерминизм. Мартин Хайдеггер влияет на него идеей бытия-в-мире: «Мы не вне бытия, а в нём», — цитирует он, но избегает мистики: «Бытие — это не тайна, а напряжение», — уточняет он, предпочитая конкретность опыта; «Забота — это не тревога, а присутствие», — добавляет он. Жан-Поль Сартр близок ему свободой: «Свобода — это то, что я делаю», — говорит он, но отвергает индивидуализм: «Свобода — это диалог, а не одиночество», — подчёркивает он, видя другого как соучастника. Эдмунд Гуссерль вдохновляет его феноменологией: «К вещам самим — значит к усилию их видеть», — интерпретирует он, но уходит от субъективности: «Сознание — это не я, а мы в мире», — говорит он. Гегель привлекает его диалектикой: «Движение — это жизнь мысли», — цитирует он, но критикует абсолютизм: «История — это не конец, а бесконечность», — настаивает он. Лев Шестов интересен ему бунтом: «Разум — это не всё», — признаёт он, но отвергает иррационализм: «Усилие — это разум в бытии», — уточняет он. Литература становится источником: Марсель Пруст с его «В поисках утраченного времени» — это для него феноменология: «Память — это усилие оживить время», — говорит он; Фёдор Достоевский с «Братьями Карамазовыми» — это исследование свободы: «Великий инквизитор — это мысль против мысли», — интерпретирует он. В этом тексте он раскрывает философию как сопротивление: «Философия — это борьба с тем, что нас спит», — утверждает он, делая её вызовом к пробуждению.
Мамардашвили не излагает — он творит мысль в процессе, требуя от слушателя или читателя полного присутствия. Его подход сложен, импровизационен, порой хаотичен, но именно в этом его сила: он не даёт готовых формул, а открывает пространство, где мысль рождается заново в каждом акте. Его расхождения с Гераклитом, Платоном, Аристотелем, Декартом, Кантом, Марксом, Хайдеггером, Сартром и другими — это не просто критика, а диалог, где он синтезирует феноменологию, экзистенциализм, античную традицию и литературный опыт в уникальное видение сознания как усилия. Его труды — это не история философии в классическом смысле, а её живая ткань, где каждая идея — это не застывшая точка, а движение, раскрывающее бытие через напряжение, где человек не наблюдатель, а участник. Он видит философию как бесконечный процесс, где усилие — это не средство, а цель, где сознание — не инструмент, а само бытие. Его акцент на свободе, ответственности, диалоге и конкретности опыта делает его работы не только теоретическими размышлениями, но и практическим путём, где мысль становится действием, а бытие — осмыслением. Он отвергает абстрактные системы ради живого опыта, где каждый момент — это возможность для пробуждения, что делает его философию вызовом для любого, кто берётся за её осмысление.
Значение трудов Мамардашвили — в их способности пробуждать, встряхивать, возвращать человека к себе в мире, где это так легко утратить. Он, с его неподкупной честностью, глубиной и верой в мысль как акт свободы, воплощает философа, который не просто говорит о бытии, а живёт им в условиях, где это было почти невозможно. В советское время его лекции в МГУ, Тбилисском университете, Институте психологии в Москве, в Риге и Вильнюсе были актами культурного и духовного сопротивления, собирая аудитории от студентов до диссидентов, от рабочих до поэтов; его голос звучал как проблеск свободы в серости застоя. Его влияние простиралось на интеллектуальные круги Грузии, России и Восточной Европы: Юрий Лотман находил в нём собеседника для семиотики, Владимир Бибихин — для онтологии, Александр Пятигорский — для диалога культур, а ученики, такие как Юрий Сенокосов и Елена Мамчур, сохранили его наследие, сделав его доступным для будущих поколений. Его устная традиция — это почти ритуал, где мысль рождается в живом общении, где философия становится не текстом, а событием, что делает его фигурой, чья жизнь и работа неотделимы. Его работы позволяют не только проследить эволюцию мысли, но и осмыслить, как философия может стать практикой существования, внутренним строительством на принципах свободы, ответственности и осознанности. Его диалог с прошлым и настоящим — это не академическая формальность, а напряжённый процесс, где он бросает вызов лени, догмам, иллюзиям и автоматизму, побуждая читателя к собственному усилию, к тому акту, который делает человека человеком. Сегодня, в эпоху информационного хаоса, утраты смыслов, технологической зависимости, глобальных кризисов и потери идентичности, труды Мамардашвили остаются маяком, предлагая не только анализ, но и путь к осмыслению бытия через непрерывное усилие мысли. Его философия учит сопротивляться автоматизму жизни, находить свободу в ответственности, видеть в каждом моменте возможность для пробуждения, а в каждом человеке — соучастника этого бесконечного процесса. Его голос звучит как призыв к мужеству мысли, к тому, чтобы не просто жить, а быть — осознанно, напряжённо, подлинно, что делает его наследие не просто бесценным, а необходимым для тех, кто ищет глубину, свободу и свет в тёмные времена хаоса и неопределённости.
